Дмитрий Шеваров: «Я торопился спасти память о тех, кто в списках не значился»

«Совершенно феноменальный сборник “Ушли на рассвете. 25 молодых поэтов, погибших во время Великой Отечественной” (автор-составитель Дмитрий Шеваров, издание “Российской газеты”). [книга] готовилась несколько лет и стала настоящим актом воскрешения, иначе я и сказать не могу», — пишет Павел Крючков, заведующий отделом поэзии журнала «Новый мир», в ответе на опрос «Текстуры» о литературных итогах первого полугодия 2020. Заинтересовавшись книгой, мы встретились с её автором — журналистом, эссеистом, прозаиком, литературным критиком, членом Союза писателей Москвы, обозревателем «Российской газеты», — и расспросили о вышедшем издании, его героях и деталях его подготовки. Беседовал Борис Кутенков.

— Дорогой Дмитрий, позвольте от всего сердца поблагодарить Вас за «Ушли на рассвете» — великую мемориальную книгу, настоящий духовный подвиг для памяти 25 молодых поэтов, погибших на Великой Отечественной войне. Что вдохновило Вас на её замысел?

— Вы очень высокие слова произнесли. Отнесём их ребятам, их памяти. Хотя они всё пафосное с порога отвергали.

Про замысел. Первых героев этой книги — поэтов Владислава Занадворова и Ариана Тихачека — нашла моя мама ещё в 1970-х годах. Она первой рассказала о них на Свердловском телевидении, где работала редактором литературно-драматических программ. Отец ещё в 1960-е годы первым написал о сибирском юноше-поэте Коле Копыльцове.

Так что у моей книги долгая история. Но мне долго казалось, что я не имею права на эту тему. Я не литературовед, не историк, не музейщик, не поисковик, в конце концов. Мне все время думалось, что такую книгу о забытых погибших поэтах кто-то непременно готовит, и она должна вот-вот выйти. Ведь невозможно каждый год переиздавать антологии фронтовой поэзии, составленные ещё в середине 1960-х Сергеем Наровчатовым и Эмилем Кардиным. Кроме того, на память о войне всегда было нацелено столько ресурсов и все возможности для поиска, казалось бы, есть. Но в какой-то момент стало понятно: время уходит, поколения, пережившие войну, уходят, а такой книги нет и нет. Да что говорить о неизвестных именах, если болото забвения стремительно затягивает даже те имена и судьбы, которые тридцать лет назад знал каждый школьник.

— А как к Великой Отечественной войне относились в Вашей семье? Менялось ли впоследствии Ваше отношение к этому историческому событию или оставалось незыблемым? Читали ли у Вас дома фронтовую поэзию и, если да, как формировались Ваши взгляды на это культурное явление?

 — А какое могло быть отношение, если я родился всего через 17 лет после войны, а мою маму в 1941 году под бомбёжкой вывозили из осажденной Одессы? В отношении войны моим ровесникам не требовалось воспитания. Встретишь в бане безрукого, безногого или изуродованного осколками фронтовика — вот тебе и воспитание. Поэтому мне дико видеть потуги нынешних чиновников вывести какой-то искусственный патриотизм послушания, привить его детям как вакцину от свободомыслия. Воинственный шапкозакидательский патриотизм всегда завершается паникой. Не такой патриотизм привёл героев моей книги в военкоматы в 1941 году. Если бы эти ребята были послушны инструкциям сверху, то они бы остались дома и чувствовали бы себя вполне патриотично. Ведь почти каждый из юношей-поэтов мог избежать повестки на совершенно законных основаниях. Одних ждало распределение по необходимой стране мирной специальности, другие были исключены из списков военнообязанных по болезни и без очков в двух шагах ничего не видели, третьи могли бы не торопиться, их призвали бы не в 41-ом, а в 43-м, четвертые были студентами и могли эвакуироваться со своими институтами… Но ребята проявили крамольное непослушание и абсолютное свободомыслие. Они сами, на свой страх и риск, приняли решение о том, что должны быть на фронте. Остальное решали дерзость, напор, а иногда и военная хитрость. К примеру, Дмитрий Удинцев со зрением минус восемь и Ариан Тихачек, почти слепой на один глаз, выучили наизусть глазную таблицу для проверки зрения и были признаны годными. Дмитрий на фронте командовал батальонной разведкой, а Ариан был помощником начштаба стрелкового полка.

— Это заслуживает уважения на грани трепета — особенно притом, что полностью не может быть понятно моему поколению. Дмитрий, но при работе антологиста (знаю это сам) есть любимые стихи и судьбы, а есть те, кого невозможно не включить ради исторического контекста. Чувствовали ли Вы подобное разделение при написании книги? Если да, кто из Ваших героев, быть может, дорог Вам наиболее?

— Никаких разделений. Все ребята до одного мне бесконечно дороги. Мне любимы даже те, чьи имена я ещё не знаю. Это трудно объяснить, но я чувствую их присутствие. Чувствую, что за каждым мной найденным именем стоит череда ненайденных ребят, совершенно пока забытых.

Кстати, я так и представлял книгу: в ней будут только неизвестные широкому читателю поэты. Я торопился спасти память о тех, кто в списках поэтов вообще не значился.  

Но позднее по просьбе руководителей проекта в число героев книги вошли и поэты, чьи имена стали известны еще в 1960-х: Николай Майоров, Павел Коган, Михаил Кульчицкий, Георгий Суворов…

Сейчас я думаю, что это было верное решение. 25 героев книги — это же взвод, а во взводе должны быть не только новобранцы, но и обстрелянные бойцы. Так вот Майоров, Кульчицкий, Коган и Суворов — как раз такие, обстрелянные и на литературном фронте. Их стихи прошли испытание временем.

— Дмитрий, а как проходила архивная работа?

— Архивная работа была бы невозможна без помощи Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям. Во всяком случае, такая работа была бы непосильна для одного человека. Благодаря заместителю руководителя агентства Владимиру Викторовичу Григорьеву в целый ряд архивов, прежде всего в Центральный архив Министерства обороны и РГАЛИ, были направлены списки моих героев. Сотрудники архивов подняли все личные дела, все документы, где они упоминаются. Это огромная работа, о масштабе которой читатель книги вряд ли догадается, ведь каждая биографическая справка в мартирологе занимает от силы страницу, а иногда и несколько строк. Но за каждой строкой стоит труд многих людей. Ведь надо помнить, что прошло семь-восемь десятилетий, а ребята были совсем молоденькие — ну какие у них там архивы или личные дела. Дай Бог найти один-два документа. Порой крайне сложно установить даты рождения. В документах рядовых солдат чаще всего указан лишь год. Ни дня, ни месяца.  С датами гибели у нас в стране порядка больше.

Особая сложность — с поиском стихов. Рукописи многих ребят утрачены. Некоторые сами перед уходом на фронт сожгли свои бумаги. А публикаций почти не было. И это не всегда связано с их ученичеством, незрелостью или цензурными препонами. Молодые поэты сами не спешили публиковаться. Некоторые даже отвергали такую возможность, когда она им вдруг предоставлялась. И вовсе не из-за скромности, и не потому, что они недооценивали себя. Они знали себе цену, но именно поэтому не хотели вписываться в ту литературу, где первым поэтом считался Лебедев-Кумач.

— Вы упомянули о Владимире Викторовиче Григорьеве. А кто ещё поддерживал Вас в Вашей работе?                                                                       

— Добавлю, что без Владимира Викторовича проект бы не состоялся. Книги бы не было. Он определил и структуру, и облик издания.

У книги было два замечательных редактора. На первом этапе с рукописью работала Наталия Игоревна Виноградова. На втором — Юлия Борисовна Гнездилова. Это не просто профи в своем деле, а люди, которые вложили в книгу душу. Низкий им поклон.

Поклон и корректорам «Российской газеты», и, конечно, главному редактору Владиславу Александровичу Фронину. Почти все очерки, вошедшие в книгу, начинались с небольших моих заметок в «Российской газете», в авторской рубрике «Календарь поэзии». Одиннадцать лет назад с идеей такой рубрики я обошел почти все московские редакции, пытаясь доказать, что не все читатели газет — «глотатели пустот» (по слову Марины Цветаевой).  Что поэзия — это кислород. Что в условиях скоротечной гибели толстых журналов, в стране должна остаться бумажная периодика, в которой читатель может найти хотя бы десять строчек Пушкина, Тютчева, Бунина, а вслед за ними — Кублановского, Чухонцева, Кушнера, Русакова…  Только Владислав Фронин принял мою идею. С тех пор вышло более 600 выпусков «Календаря поэзии». Каждую неделю. Без единого пропуска.

На каждый выпуск «Календаря…» о погибших поэтах приходили письма с именами тех, о ком я еще не знал. Так благодаря читательским письмам в книге появились главы о Георгии Вайнштейне, Александре Подстаницком, Рэме Марконе, Анании Размыслове…

— Герои Вашей книги предстают как некое фронтовое братство: окуджавовские «мальчики», не вернувшиеся назад, много стремившиеся сделать в жизни, чистые, только начавшие оборванную на взлёте песню. О духовной чистоте, о некоей схожести характеров говорят и письма, опубликованные в книге. Была ли задача выделить в каждом индивидуальность — или Вы скорее стремились показать коллективное единство, общность судеб?

— Я ничего не пытался выделять. Письма, стихи, дневниковые записи ребят, мне кажется, настолько мощно и ярко говорят за себя, что мне как составителю надо было лишь вовремя отходить в сторону. Оставлять читателя наедине с мальчиками, успевшими обрести мудрость раньше, чем впервые побриться. Юрий Михайлович Кублановский, еще не дочитав книгу, написал мне: «Сейчас читаю совершенно замечательные письма Василия Кубанёва его подругам… Абсолютно с тобой согласен: “Россия потеряла одного из своих гениев”».

— А стихи в Вашей книге — в большей степени отражение памяти или факт литературы? Разделяете ли Вы эти вещи? Опирались ли на такое понятие, как уровень, при отборе?

— Литературный критерий я не то, чтобы отбросил — он не стал в моей работе определяющим. Мне важно было запечатлеть имена, судьбы и уцелевшие стихи. Отбор, конечно, был, но лишь в том случае, если было из чего выбирать. Если от Жоры Вайнштейна осталось три стихотворения, от Рэма Маркона — четыре, а от Виктора Рачкова — ни одного, то из чего выбирать?!

—  «Они — поэты в самом глубоком и духовном смысле, а не только лишь в литературном», — говорите Вы в предисловии. Что Вы вкладываете в понятие «поэт», в этот «глубокий и духовный смысл», который выше (больше?) литературного?

— У нас очень сузилось понятие поэта. Это началось, пожалуй, с Серебряного века, когда прикладное мастерство, умственное новаторство, кабинетная филология и техническая изощрённость стали цениться в поэзии выше собственно Божьего дара. Под поэтом стали понимать мастера стихосложения. Судьба стала необязательна. Из поэзии выкрали жертвенный и покаянный огонь, горевший в поэтах от царя Давида и автора «Слова о полку…» до Пушкина.

Так вот, в ребятах, которые полегли на войне, этот огонь был. Когда мы читаем их строчки, часто еще ученические, неловкие, нас что-то обжигает. А что может обжечь? Только судьба. Только жертва.

Они не успели стать мастерами, но оставили нам судьбы. Нам надо научиться их читать.

— В книге представлены судьбы 25-ти молодых поэтов, но мартиролог, помещённый в конце книги, — куда шире. Там даже есть Георгий Эфрон — если я правильно понимаю, не вошедший в книгу, поскольку его судьба хорошо известна (поправьте меня, пожалуйста, если это не так). Чем Вы руководствовались, выбрав именно эти биографии и стихи? Планируется ли продолжение?

— Да, в мартирологе 120 имен поэтов. Никому из них не исполнилось и тридцати, когда они погибли.

Этот поминальный список — быть может, самое важное, что есть в моей книге. В нем все, кого я нашёл. Мне хочется верить, что он будет необходимым подспорьем для дальнейшего поиска. Уже после выхода книги нашлись ещё три имени, три судьбы.

— Назовите их имена, пожалуйста.

— Это Георгий Корешов, Иван Гагарин, Сергей Хорхорин.

Что меня сейчас волнует больше всего — так это доступность книги. Её негде купить. Её нет в библиотеках. Нет в школах.

Ради справедливости надо сказать, что книга вышла в двух вариантах. Более компактный (он вышел тиражом 4 тысячи экземпляров) 24 июня получили все гости Парада Победы на Красной площади. Но в нём не было мартиролога. А второй вариант книги, расширенный, с мартирологом, вышел тиражом, который стыдно назвать — 400 экземпляров. Редакция «Российской газеты» помогла мне разослать «Ушли на рассвете» тем, кто помогал мне в работе, и книг почти не осталось.